Не свет от фонарей, а другая дорога
ложится на мрачный асфальт,
и знанием себя под ногой золотится,
от жизни на чудо отстав.
Так ярко светит, что заполняет полнеба:
так время питает звезду,
идущую под солнцами прочь по дороге,
не знавшей начала себя.
И свет восходит к лампам фонарным, и верит,
что вышел из них, наступив,
как светлая дорога над всяким идущим,
узнавшим, как чудо, себя.
Но фонари свой свет не вбирают обратно,
ему — под ногами густеть,
искать начало в каждом идущем и верить
в звезду или в отблеск себя.
Птица ходит по крыше чердака,
доски трогает, будто бы рука:
стук да стук — дайте мне постучать,
согреться, зачать.
Чем чревата ладонь, когда в тепле
перья пальцев и пульса клюв — в тебе?
Кровью, верно, размером с полёт
в оттаявший год?
Звук и есть моя кровь, мой плод — зачат:
это я там на крыше, это рад
выбор мой так стучаться к тебе,
к моей не судьбе.
Поднимаешь к солнцу ладонь
разглядеть, понять на просвет
вещество под кожей руки
и назвать его, и назвать.
Но язык не помнит имён —
если слово есть, то — в глазах:
ну а им — удерживать свет,
собирать по капле тепло.
Так отец тебя поднимал
невесомо, словно ладонь:
он искал слова, чтоб назвать
розовевшее вещество.
Но язык не помнит имён —
если слово есть, то — в глазах:
но они — безмолвны от слёз,
отвечавших дрожью на свет.
|
(untitled)
Not light from streetlamps, but a different road
lies along the gloomy asphalt,
self-consciously turns golden underfoot,
one miracle behind life.
It shines bright enough to fill half the sky:
This is how time nourishes a star
traveling along its own way
ignorant of its origin.
Light flows up to streetlamps and believes
these are where it comes from,
like a bright road over each passerby
who sees himself as a miracle.
But streetlamps don’t absorb their own light
— light thickens under your feet,
to look for a beginning in every passerby and to believe
in a star or in its own emanation.
(untitled)
A bird is walking the roof over the attic,
over the eaves, as if it were a hand:
tap after tap — let me knock,
get warm, conceive.
My hand is fraught with what, when feathers
of fingers and of the pulse of beaks — yours? — are warm
Is blood, really, equally wide as flight
in a year that melted away?
The sound itself is my blood, my child unborn:
It is I up there on the roof, and fully content
It is my choice to knock at your door this way
You who are not my destiny.
(untitled)
You raise your palm to the sun
To discern in a shaft of light
a substance under the skin of your hand
and to name it, name it.
But the tongue won’t remember names —
if there is a word, it’s there
in the eyes holding light,
gathering warmth drop by drop.
This is how your father lifted you
weightlessly, like the palm of a hand:
he searched for words to name
the substance turning pink.
But the tongue won’t remember names —
if there is a word, it’s in the eyes:
but they are speechless from tears,
responding to light with a tremor.
|
